Опять ночная тишина

Лежит в равнине омертвелой.

Обыкновенная луна

Глядит на снег, довольно белый.

 

Опять непраздничен и синь

Простор небесного молчанья,

И в глубине ночных пустынь

Всё те же звездные мерцанья.

 

И я, как прежде, жалкий раб,

Как из моих собратьев каждый,

Всё так же бледен, тих и слаб,

Всё тою же томлюсь я жаждой.

 

Мечтать о дивных чудесах

Хочу, как встарь,— и не мечтаю,

И в равнодушных небесах

Пророчеств новых не читаю.

 

И если по ночным снегам,

Звеня бубенчиками бойко,

Летит знакомая всем нам

По множеству романсов тройка,

 

То как не улыбнуться мне

Ее навязчивому бреду!

Не сяду в сани при луне

И никуда я не поеду.

 

27 декабря 1910г. Мустамяки.

Фёдор Сологуб. Стихотворения.

 

 

 

М У С Т А М Я К С К И Й   В О К З А Л

 

 

А вот поехал, болезный, и стихи написал,– « довольно  белый …». Стихи  есть, а зачем и как оказался тяжёлый на подьём Фёдор зимой в холодных Мустамяках совершенно неизвестно и непонятно. Так же скрытно, незамеченным провел здесь  с Елизаветой Морицевной  несколько дней, убежавший от жены Александр Иванович Куприн. Но четыре десятка великих и знаменитых, сойдя по ступенькам вокзала в Мустамяках, оставили заметный мемуарный след.

Петербуржцам нравилось ездить в Финляндию, отгораживаясь рекой Сестрой от российского идиотизма. Беззаботно гуляли, пили чай на верандах. На озере, визжа, купались ещё затянутые в корсеты, дамы, а подныривающие под них мужчины уже щеголяли в модных, как  у Поддубного, гимнастических костюмах. По вечерам музицировали и любили, любили …, как герои « Красного колеса», отправленные в Мустамяки, никогда не бывавшим здесь Солженицыным.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Когда наступала изумительная финляндская предночная тишина, когда чуть шелестящий ветер  еле заметно  колыхал нежную дымку тумана, а яркий закат золотил и разукрасил дали, иссинил поля и бросил в жар и зарево огромного пожара, дальний горизонт блестевшего сталью, переливающегося,  казалось, безбрежного озера; когда вдруг робко, а потом всё смелей, всё голосистей стали перекликаться ночные  птицы и почти без звука прошмыгивали где-то летучие мыши, шарахаясь в сторону при резком крике совы, когда всё, утомлённое, стало дремать под заливной  и утешительно–спокойный  стрекот кузнечиков и всякой иной луговой братии, бодрствовающей по ночам –  чувства окрестных дачниц  будоражил недюжий  рифмованный  рык  загулявших  Владимира Владимировича Маяковского и писавшего под псевдонимом  Бедный, страстного любителя «принять на грудь», Е.А. Придворова.

 

 

 

 

 

 

 

                                         

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

В июне 1917 года  к  компании отдыхающих  присоединился Владимир Ильич, устроивший описанное Бонч–Бруевичем, знаменитое купание голышом; и  малоизвестный  скандал при посадке на извозчика. На станцию приходили четыре пары поездов, народу приезжало много  и финны  бесцеремонно «катали» дачников по завышенной таксе. Щёпетильный Ильич с революционным напором настоял на своём и  выбил - таки свой гривенник из лап «угрюмого пасынка природы».

Рассказывая о заезжих знаменитостях следует сказать, что финская станция Мустамяки родина российского подданного, датчанина по национальности , выдающегося  американского математика, большую часть жизни  проработавшего в Германии  , Василия Ивановича Хёфтинга. Родился  12 июня 1914 года ,уехал и больше в Мустамяки ни ногой .

 

     

 

                                          

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

По всей  Финляндской  дороге  станция  славилась  горячими пирожками с картошкой и капустой,  продаваемыми  на вокзале финскими бабами. Вокзал был деревянный, крашеный охрой, окружённый цветущим всё лето  шиповником. Он сгорел  вместе с историческими ступеньками ещё в Финскую войну  во время атаки на станцию знаменитой  70 стрелковой дивизии, которой командовал генерал  М. П. Кирпонос -  герой войны  будущей.

         В июне 1944 Красная  Армия , восточнее станции, в районе Кутерселька (Лебяжье) прорвала  основную линию обороны финнов. На построенную  в Мустамяках  специально и  всё ещё сохраняемую ветку, вкатили батарею 365 – миллиметровых  орудий,  стрелявших отсюда чуть ли не по Выборгу. С  отступающей армией убежало всё финское население. Опустевшие дома деревни  заняли вандалы, вокруг станции построили дачи разбогатевшие вестготы,  образовав что-то  среднее между жилтовариществом и феодальным посёлком с названием «Наука и техника». В 1947 году  станцию и  находящуюся от неё в полутора часах хорошего пешего хода деревню переименовали в Горьковское.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Новый вокзал построили пленные немцы, реализовавшие подхваченную МПСовским  начальством идею Саввы Мамонтова о том, что вокзалы должны нести культуру томящимся в ожидании российским «поезжанам» – роскошное c архитектурными излишествами  здание сталинского ампира появилось на станции.

 Рядом в желтеньком привокзальном строении ,сгоревшем уже совсем недавно, открыли торговавший портвейном магазин .Здесь часто появлялись окруженные многочисленными почитателями таланта ещё не народный  владелец дачи  Смоктуновский, художник  Перов - благообразный старичок, внук  передвижника  и, перенявший от них  в семидесятые годы  культурную эстафету,  - известный питерский литератор А.А.  Матюшкин - Герке.

Именно здесь застал Иннокентия Михайловича, болезненно выходящего из образа князя Мышкина режиссер Эльдар Рязанов, приехавший из Москвы уговаривать его сняться в фильме «Берегись автомобиля». Смоктуновский долго отказывался, но после третьей, попытки разуметься, расслабившись, сдался.

 

                                        

Войдя  утром  в пустой и гулкий зал ожидания, освещённый только голубым сумеречным светом огромных арочных окон и, дрожащим пламенем топящихся печей, можно было увидеть циклопические диваны, стоящие вдоль стен, почти невидимые висящие  высоко под потолком, не зажженные, бронзовые люстры. По стенам в тяжёлых рамах портреты Ленина в галстуке горохами, Сталина в мундире генералиссимуса  и,  потрясшее моё детское воображение  (прав был Мамонтов),  двухсаженное  батальное полотно – по моему  нынешнему разумению изображавшее парад перешедших в Красную армию махновцев

По  зимней станице, прямо на зрителя, на разномастных конях, приняв диковинные позы и разинув пасти в восторженном крике, размахивая  оружием, огалтело неслась толпа оборвышей одетых в какие – то свитки, тельняшки, гусарские рейтузы чикчиры под распахнутыми женскими полушубками, в бескозырках и  лохматых папахах  с красными лентами наискосок. На переднем плане слева, котообразный Семен Михайлович – в шинели, салютующий шашкой и Климент  Ефремович,  приложивший  ручку к  виску, розовый и свежий, как огурец, со множеством орденов, прикрученных прямо на бекешу. Скрипит снег, прихватывает мороз,  ветер смешивает пар от дыхания людей и лошадей. Прах из-под копыт. «Уррра-а-а-а …!» - рвётся из сотни глоток. «Уррра-а-а …!» – каждым звуком  гулко отзывается в пустой коробке вокзала.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

            

 

 Какие разнообразные типы отправлялись со станции: работяги, пэтэушники, грибники с корзинами, многочисленные в шестидесятые годы туристы, называемые мешочниками, краснощекие дачные подполковники, садоводы со штабелями досок, намертво прилаженных к спине, старушки в белых платочках.  Постепенно вокзал наполнялся  людьми приготовившимися  втиснуться  в шесть вагонов набитых  гавриловцами, кирилловцами и жителями туманного Ляйпясоу. Места брались штурмом, возникала изумительная давка с матом и дракой, самые ловкие лезли на крышу и ехали в прохладе с комфортом, растирая по рожам летящую из  паровозной трубы  сажу.

 

 

         Вокзал был центром общественной  жизни  всей округи. Какие сцены разыгрывались  здесь: проводы в армию из Лебяжьевского куста, когда все едут в военкомат, оставив обритого и пьяного призывника на вокзале, великая драка с участием старика Листопадова, смерть одинокой пассажирки на станционном диване,  выбитый из сапог локомотивом дядя Ваня, шествие нудистов, опять драка, три ограбления железнодорожного магазина, кошачьи концерты местной поп– звезды, какая-то Мамка – ласточка, молниеносные  вокзальные романы, встречи, проводы. Летит орава  махновцев на картине, летит время, летит жизнь…

 

Сразу после выноса из мавзолея, унесли с вокзала генералиссимуса,  потом исчезли «махновцы» вместе с диванами,  люстрами и лепниной , c постоянно приклеиваемой к портрету беломориной, в прорванной жилетке,  последним с вокзала «ушёл»  Ильич. В  служебных помещениях поселились какие-то  железнодорожники, потом таджики. Зал ожидания  перегородили кирпичной переборкой, заложили арочные окна, кассу закрыли, на двери повесили  замок, пассажиров выгнали на платформу. Рассыпались балюстрады, обвалилась штукатурка, тонкошеие станционные дебилы  покрыли  стены надписями на английском языке с ошибками.

Уехали на историческую родину вестготы, вымерли вандалы, свирепые обитатели деревни, тянутся пять километров пешком к поезду их худосочные наследники, обгоняемые  джипами с людьми из новейшей истории.