Народная школа

При входе в деревню, слева, фундамент сгоревшей народной школы и уходящая в Корабельную рощу дорога. Навстречу  бредут одинокие прохожие .
             « А это, что за живописная  группа, отстреливаясь, бежит по дороге и  скрывается   за стволами  сосен?  
           -  Это  после неудачной облавы в пансионе Линде в начале августа 1911 года, убегают знаменитые  боевики – эсеры  Вера Данилевская  и Константин Мячин  вместе с попавшим в дурную компанию малолеткой  Иосельем  Мандельштамом, вяло преследуемые помощником  ленсмана Фейсрановым, обер-констеблем Саволайненом и констеблем Викстремом.»
Мустамяки  в начале века были переполнены революционэрами. В донесениях начальству жандармский чин  рисует   до боли знакомую  картинку: « …  в  пансионате Линде, предлагающем усиленную молочную диету больным туберкулезом, все места заняты проживающими  здесь  левыми и правыми  эсерами, эсдеками, большевиками, меньшевиками и отчаянными бундовцами». 
Неоднократно  отдыхавший в мустамякских санаториях и пансионатах начинающий поэт, сын состоятельных родителей  Мандельштам,  говоря: « …Я люблю буржуазный европейский комфорт и привязан к нему не только физически, но и эмоционально…», завёл в пансионате Линде  противоестественную  дружбу с эсерами разрушавшими   этот комфорт  и физически и эмоционально.
До поры до времени всё сходило с рук, на этот раз он крепко влип. Если бы не густой лес, сильно пересечённая местность  и сунутая  полицейским ещё до облавы взятка, с тюрьмой бедный Осип Эмилиевич  познакомился бы на двадцать пять лет раньше.
              В следующий раз, оказавшись в Мустамяках  осенью 1913 года, только, что окрещённый бойкими выборгскими попами в лютеранина и поссорившись  из – за этого с родителями, Мандельштам  выдал  в духе Беранже:

В девятьсот двенадцатом, как яблочко румян,
Был канонизирован святой Мустамиан.
И к неувядаемым блаженствам приобщён
Тот, кто от чудовищных родителей рождён.
Серебро закладывал, одежды продавал,
Тысячу динариев менялам задолжал.
Гонят люди палками того,  кто наг и нищ,
Охраняют граждане добро своих жилищ.
И однажды идучи ко святым местам,-
Слышит он: « О Мандельштам,- глянь-ка
- ландыш там!»

В  1887 году,  за  четверть века до Мандельштама, несколько далее  по ходу великой дороги, поселился на даче бывший лицеист, тверской вице-губернатор, младший современник Пушкина  Михаил Евграфович Салтыков – Щедрин , в  «Современной идиллии»  первым упомянувший название нашей станции и положивший начало  всему написанному «о» и « в» Мустамяках.
Здесь Салтыков – Щедрин написал: «Мелочи жизни», четыре сказки, девятое и восьмое из «Пёстрых писем».
Князь В.Оболенский так описывает случившееся здесь нетерпеливое ожидание встречи  и последующее знакомство великим сатириком:
«…Был я тогда птенцом желторотым, только что окончил гимназию, но произведения Салтыкова – Щедрина читал и относился  с благоговением к великому писателю.
И вот знаменитый Салтыков – Щедрин должен поселиться у нас на даче…Я с нетерпением ждал дня, когда его увижу.
Наконец по въездной аллее, куда  мы в условный день вышли  встречать знаменитого писателя, мимо нас проехало ландо, в котором рядом с довольно красивой дамой сидела неопределённая фигура, укутанная шубами, несмотря на тёплую погоду. Тяжёлый плед, по-женски надетый на голову, совершенно закрывал лицо Салтыкова. Сзади на нескольких таратайках  ехали двое детей с гувернанткой, прислуга и вещи.
Очень ясно помню моё первое посещение дачи Салтыковых. Через несколько дней после их приезда мы с матерью и сестрой отправились к ним с визитом.
М.Е. был уже серьёзно болен всеми теми болезнями, которые  свели его в могилу через полтора года. Он и поселился у нас главным образом потому, что в двух верстал на своей даче жил его приятель, знаменитый профессор  С.П. Боткин, лечивший его несколько лет подряд. Однажды, когда мать моя спросила С.П.Боткина, какой болезнью болен Салтыков, - он ответил, что спросить нужно иначе, какой болезнью он не болен. Все внутренние органы его были в ужасном состоянии, и доктора недоумевали, как он ещё мог жить.
Салтыков с женой приняли нас в гостиной. В сером мягком пиджаке и с неизменным тяжёлым пледом на плечах, он сидел в кресле неестественно прямо, положив руки на тощие колени. Помню, как мне сразу сделалось как – то не по себе от  одного вида этого хмурого и сурового старика.
Чувство неловкости ещё больше увеличилось, когда он без всяких вводных любезных фраз, которые обычно  люди произносят при первом знакомстве, стал с желчной раздражительностью, как будто нарочно, чтобы нам сделать неприятность, ругать Финляндию, её природу и жителей, наконец, дачу, владелица которой в первый раз пришла с ним знакомиться. А затем  пошли жалобы на болезнь, на плохой уход за ним и т.д.
Мрачно смотрели на нас с неподвижного жёлтого лица, изредка нервно подёргивающегося, огромные, строгие и какие-то бесстрастно отвлечённые глаза, а отрывочные злые фразы, прерывавшиеся тяжёлым дыханием, производили впечатление скорее рычания, чем человеческой речи.
Представлялось как – то вполне отчётливо, точно чувство горечи, гнева и раздражения и есть те болезни, которые разлагают организм, выходя наружу стонами, кашлем и желчными словами.
Но вдруг на его каменном лице в мускуле щеки появлялась едва заметная юмористическая складка, а из уст вылетала чисто щедринская острота, до такой степени неожиданная, что все присутствующие невольно разражались смехом.. А он продолжал сидеть так, же неподвижно, глаза смотрели так, же строго, и так же продолжалась  его гневно-рычащая  речь. И становилось неловко от собственного смеха…
Потом мы стали  часто видеться с Салтыковыми, Мих. Евгр. очень сошёлся с моей матерью и охотно беседовал с ней на литературные и политические темы. Иногда он рассказывал ей эпизоды из своей жизни, давая в одном – двух словах удивительные характеристики людям. Пересказывая нам эти рассказы, мать моя иногда до слёз смеялась, припоминая какое–нибудь  невзначай брошенное Салтыковым словечко или фразу.
Общий тон его рассказов всё-таки был мрачный и угрюмый. Бесконечно мрачны были его воспоминания о своём детстве, о семье и особенно о матери, которую он так ярко изобразил в госпоже Головлёвой». Я до сих пор ненавижу эту ужасную женщину», - как-то сказал он про свою мать.
Елизавета Апполоновна (супруга) иногда присутствовала при этих беседах, но вступала в разговор всегда не впопад, делая внезапно наивно щебечущим тоном совершенно не идущие к делу замечания, что страшно раздражало Салтыкова.
Порой он не мог сдержаться: 
«Замолчи, вечно всякий вздор болтаешь, у-у-у», - рычал он.
«Ах, Мишель», - щебетал в ответ наивный голосок.
«Молчи, дура!»…
Однажды Салтыковы взяли меня с собой кататься  в их ландо. Мы ехали вдоль большого озера, версты в две шириной, на противоположной стороне которого, на горе, виднелась большая дача  С.П.Боткина. Е.А. смотрела на эту дачу и вдруг обратилась ко мне с вопросом: 
«Скажите, отчего С.П.Боткин не построит мост через озеро. Там бы хорошо было кататься».
Плед, покрывавший с головой Мих. Евгр., нервно зашевелился, и из отдушины, оставленной для воздуха, послышалось рычание и обычное –
«Дура !» …»
Михаил Евграфович! Дорогой учитель! Укрой меня твоим чугунным вицмундиром!
             Приятель  же Салтыкова, Сергей Петрович Боткин был не только знаменитым профессором «выдумавшим» болезнь Боткина, но и совладельцем  крупнейшей в России чайной компании «Боткина Петра сыновья», человеком чрезвычайно богатым и владевшим  почти всей нынешней Тарасовской.
«Сыновья» были московскими меценатами, и дружили с основателем галереи Павлом Михайловичем Третьяковым, дочь которого оказалась  замужем за одним из них -  Сергеем. 
Ближайшим другом Третьякова и помощником  в создании галереи был великий русский художник Крамской, которого Третьяков попросил для галереи написать портрет знаменитого свояка. Здесь в 1881 году и был написан, находящийся в Третьяковке, известный  портрет Боткина в бороде и очках. 
Рассказывая о  художниках, живших в Мустамяках, следует обратить внимание  на открывающиеся справа от дороги на юго-западном склоне сюкияльского холма  живописные домики, удачно замеченные  убежавшим в Финляндию в 1920 году Василием Ивановичем  Шухаевым. Пока его друг  художник  Яковлев  хлопотал французскую визу в Париже; томившийся в Мустамяках  Шухаев  в течении года написал несколько пейзажей, портретов и натюрмортов, как утверждают специалисты, в полной мере  передавших  его томление и болезненное мировосприятие.  Выставленные сразу по приезду во Францию картины  разошлись по частным коллекциям.
         Вернувшийся после войны на родину Василий Иванович угодил в лагерь  и оставался художником  известным в основном по портрету Ларисы Рейснер в позе Джоконды, похожей на какого – то мордоворота. В последнее время  Шухаев сделался модным и начал продаваться. Небольшой пейзаж размером 80 х 65 см. «Финская деревня. Крыши» ушёл на Christies  за 1116414 долларов. А дома  на юго-западном склоне сюкияльского холма, вдохновившие художника, стоят и продаются по цене дров. Можно посмотреть, пока не снесли.
Цела ещё и, построенная в  1856 году  мельница, изображённая на картине  Валентина Серова. С абсолютной точностью можно встать на то место,  с которого в 1902  году  художник писал свою «Финскую мельницу». Так же бежит река , по- прежнему стоит мельница ,но исчезли сарай  и стоящий вдали дом, заросла  песчаная дорога, идущая от мельницы к  южной части деревни, называвшейся по-фински Кирьявала .